…Никто уже и не помнит, откуда в деревне взялась Хромая Аньез. То есть, нет, конечно, если мозгами-то пораскинуть, если вспомнить, когда дочь мельника родила тройню (а было-то это аккурат за три года до того), или вспомнить, когда овдовел кузнец (а было-то это через две зимы и три лета после того, как пришла эта рыжая), то можно насчитать лет десять или одиннадцать. Но одни считать не умеют, другим лень, а у третьих и без того забот хватает. Так что можно считать, что и не помнит никто. Запутанная там была история. Одни говорили, что она – незаконная дочь какого-то высокопоставленного господина, потому что ну не может быть у простой девицы такой осанки и такого взгляда. Другие говорили, что не незаконная, а очень даже законная, только вот согрешила с кем-то, и сплавили ее с глаз долой, позорище эдакое. Еще говорили, что она чужестранка, но уж больно тогда у нее французский хорош. Ну и еще толковали, что она ведьма. Как же без этого! Без роду, без племени, рыжая – огонь, и в знахарстве сведуща. Да так сведуща, что на все остальное быстро глаза закрыли. Даже пару раз от церковников прятали, когда те пару раз деревней проходили, про местный люд разузнавали.
…Никто и не знает, куда пропала из деревни Хромая Аньез. Ну, то есть, как… Знают, конечно, видели. Как не видеть, когда две улицы крест-накрест и все на виду? Видели, как поздним вечером, когда все добрые люди уже по домам сидят, пришли люди к ее порогу. Видели, как открылось окно, и из него прыгнула и помчалась в сторону леса дочка Аньез – такая же рыжая, ее маленькая копия. Видели, как открылась дверь и как женщина ужом проскользнула мимо незваных гостей, как гнались они за ней. Только не в лес она бежала, а через всю деревню, к большой дороге. – может, правда на что надеялась, а может, подальше уводила от другой, лесной тропы. Только далеко ли она, хромая, убежит-то?..
На другой день на Одорика-кузнеца посматривали с опаской. Разговор заводили, да не всякий. Он на прошлой неделе в городе был. Он все к Аньез захаживал, как жену схоронил, да только та гнала его кочергой через всю деревню. Он последнее время все после службы в церкви оставался. Кто уж, если не он? Будто мешала кому Хромая Аньез с дочкой. Ладно бы скотину портила, порчу наводила – так нет же. Полезней иного церковника была. Дурень ты, Одорик, ой дурень!..

…Аньез смотрит прямо перед собой и молчит. Впрочем, ее пока никто ни о чем и не спрашивает. Ее выволокли к дороге, когда она больше не смогла бежать и упала, швырнули в клетку, как пойманного дикого зверя, и куда-то повезли. Похоже, по направлению к городу, в Руан. Клетка хороша: большая, просторная. Сквозь прутья руку просунуть можно, правда, застрять может. Небольших размеров камни пролетают сквозь прутья легко: таким убить не убьешь, если прицельно в голову не швырнуть, но приятного мало.
По лицу ее ничего не разобрать. Она не собирается доставлять удовольствие своим конвоирам мольбами, угрозами, криком или слезами. Молчит она и день, и второй, не просит воды, хотя горло пересохло от жажды. Она не просит – ей и не дают ни воды, ни хлеба, вообще не смотрят в ее сторону, словно везут в Руан пустую клетку. Странно, что у нее до сих пор нет соседок – не поймали? Или ей за какие-то заслуги такая великая честь оказана – одной на центральной площади гореть?
Хорошо, что одной. Хорошо, что Рени сбежала. Ведь сбежала же, ведь удалось же ей? Пусть только живет: она умница, она справится, двенадцать лет – не такой уж плохой возраст. Сама она осталась без матери чуть позже, в четырнадцать. И справилась же. Долгую жизнь на одном месте прожила, а ведь им с матерью приходилось то и дело уходить из едва-едва обжитых домов. Можно ни о чем не жалеть. Вот только Рени…

…Руан. Ей приходилось бывать здесь. Давно, когда у нее еще не было собственного дома. Большой город с высоким шпилем собора. Красивый, наверное, какой-то своей красотой, но слишком тяжелый для нее. Здесь трудно дышать, здесь всюду камень, здесь не слышно, как шелестит листва, а ветер поет совсем иные песни. Здесь темно и тесно, но это уже не важно. Скоро она взовьется в небо и умчится отсюда легким ветром – искать свою Ирен.
Аньез не замечает того, как слезы льются у нее по щекам, когда очередной камень уж слишком больно ударяет в грудь. Не хочется уворачиваться от них и веселить толпу, но приходится, чтобы не быть забитой насмерть. Ей даже удается уходить от большинства ударов, пока они не въезжают на площадь. Тогда град камней становится постоянным, и уже не увидеть, не угадать, откуда ждать следующего. Аньез сидит с открытыми глазами и прямой спиной. Собственное достоинство – все, что у нее осталось, и она не отдаст его раньше, чем жизнь.
Когда клетка открывается, женщине не сразу удается встать. В конце концов рука тюремщика просто вздергивает ее на ноги и толкает вслед за каким-то инквизитором. Брат Ренуар – так, кажется, его назвали? Брат… Ну-ну. Ей трудно идти, ее подгоняют, и Аньез старается не давать им повода для нового тычка в спину. Понемногу стихает гул толпы, и становится легче. Казалось бы, стоит бояться инквизиторских застенков, но уж лучше одно тупое, перекошенное яростью лицо, чем сотня.

Иногда ей снились кошмары. Оказалось, звук кандалов, смыкающихся на руках и ногах с жутким сухим щелчком, был в них очень правдоподобен – и откуда только выудило его подсознание? Память рода, не иначе. К сожалению, ее роду есть, что помнить – с тех пор, как начались преследования, не своей смертью погибала если не каждая первая, то каждая вторая. Но ей снилась не собственная смерть, не ее руки одевали в кандалы. Ей снилась Рени, и это было хуже всего.
– Меня воспитала моя мать, – простой и честный ответ, только честность тоже бывает разная. Едва ли инквизитора устроит ее вариант. – Она не была ни крестьянкой, ни горожанкой, ни кем угодно их тех, кого вы относите к различным сословиям. Иногда мы по несколько лет жили в одном месте, иногда – путешествовали по Франции. Когда мне было четырнадцать, она погибла. Сгорела на одном из ваших костров, если вам хочется это знать.

Аньез старается быть хладнокровной и сдержанной, такой, какой всегда была ее мать, ну или, по крайней мере, какой она ей запомнилась. Аньез старается не судить одного человека по делам других, пусть даже все они повязаны одной цепью – так учил ее мудрый человек, когда погибла мать. Он говорил, что боги живут не в храмах и даже не у лесных алтарей, а в человеческом сердце, они живут повсюду – и нигде. Он говорил: посмотри, сколько новая религия украла у старой, посмотри, они хотят уничтожить всякую память о нас, чтобы никто не обвинил их во лжи.
Он много говорил, и Аньез, сама того не замечая, запоминала его слова. Но ни воспоминания о холодном спокойствии матери, ни беседы с мудрым стариком, ни прожитые годы не смогли вытравить из нее затаенную злость. Вот и сейчас глаза метнули молнию под конец фразы. Будь ее воля, она бы для них для всех, для тех, кто выносил приговор, для тех, кто подкидывал дровишки, сложила один большой костер на центральной площади Парижа, и гори оно всё…

– Пытки отменяются в связи с каким-то церковным праздником? Или бог разрешает пытать людей только по определенным дням? – молчать бы ей, ох, молчать бы. Тяжелые кандалы заставляют сутулить плечи, все тело болит от камней, угодивших в цель, и от голода кружится голова, если повернуться неосторожно. Да и инквизитор не выглядит зверем, он совсем не похож на тех, что пришли за ней несколько дней назад. Вот только внешность обманчива. И ее ждет костер, так или иначе. Почему в последние часы своей жизни она должна унижаться перед кем-то, перед своим палачом? – Не затруднит ли вас в таком случае дать мне пару глотков воды? Мне трудно с вами разговаривать, меня почти не поили в дороге.
Да, она держится гордо, держится прямо, но на это уходит вдвое больше сил, чем если бы она позволила себе слабость, позволила себе мольбы или слезы. Но ее мать точно умирала не так. А ее дочь должна была остаться в живых, должна была успеть уйти. Аньез будет морочить голову инквизитору за них обеих, если потребуется.